«Пена дней» и другие истории - Борис Виан

прийти. А между тем после трех часов его видели в студии: он как раз возобновлял контакт с Беатрис, но тут начались съемки.

– Красный свет! – скомандовал де Маргуйя.

– Красный свет! – заорал Сципион.

– Мотор!

– Музыка!

«Заокеанский свинг пришелся бы вам впору» – пара Монлери – Декарт исступленно задрыгала ногами по моде трехлетней давности.

Пока Дидье, которого привел Вернон, дублировал Меркаптана, так и не задействованный Майор подложил два заряда динамита под пианино и, разобрав огнетушитель, подменил жидкость в нем на бензин из бака синей машины – предмета гордости де Маргуйя.

Завершив эту работу, он улегся поперек коридора и уснул.

– По-моему, – заметила ассистентка режиссера, когда все было готово к съемке, – один из этих господ был вчера в состоянии легкой эрекции.

– Надо добиться того, чтобы все было в точности как в прошлый раз, – подчеркнул Морей.

Патрику подсунули ворох соответствующих открыток, и один из механиков отобрал их у него сразу же после того, как был достигнут требуемый угол наклона.

– Мотор! – скомандовал де Маргуйя.

В этот последний день царило особенное возбуждение. Команды следовали одна за другой, и съемки велись в адском темпе.

В результате камера воспламенилась и, когда пустили в ход огнетушитель, получился премиленький пожар, но на Майора никто не подумал, ведь его и не видели.

Полузадохшийся статист, спотыкаясь в дыму, выбрался из павильона. Он добежал до артистической уборной, у дверей которой в великолепном пунцовом халате прохлаждался, куря сигарету, Сортекс.

Статист отважился обратиться к нему:

– Господин Сортекс!

– Что вам, старина?

– Вы участвовали в массовках, прежде чем стать кинозвездой?

– Нет, ты же знаешь, я был певцом. Это моя первая картина. Скучное занятие, даже для меня, а тебе, как я понимаю, это и вовсе обрыдло. Тебе следовало бы заняться пением. Уверен, голос у тебя хороший… но надо работать.

– В лицее я немного пел, – сказал статист.

– Да? Очень хорошо. Продолжай и не отчаивайся. Извини, я должен идти сниматься.

И, отшвырнув окурок, он двинулся по коридору.

Статист побрел по направлению к павильону, но тут споткнулся о Майора. Наполовину уже разбуженный Сортексом, тот протер глаза, сел и обхватил колени руками, статист же устроился рядом.

– Пожар, – сказал он.

– Отлично сработано! – уверил Майор.

– Сегодня всё закончили, – добавил статист, – завтра приходить не надо.

Майор не ответил, лишь, оттянув веко своего стеклянного глаза, отпустил его с резким щелчком, как от резинки на носках.

– Шесть лет назад, оставив лицей, – решительно начал статист, – я поступил письмоводителем к Дюпомпье, но задержался там недолго. Потом я работал у биржевого маклера, потом разносил бакалейные товары, потом некоторое время трудился в театре…

– Вы были рождены для сцены! – заметил Майор.

– Нет, я орудовал щеткой и натирал полы. Это позволило мне продержаться год. Потом я нашел место у портного, который обещал научить меня своему ремеслу. Противный был мужик, спустя неделю мне пришлось уйти. Некоторое время я ходил за собаками на псарне…

– А что вы думаете о леггорнах? – спросил Майор.

– Но…

– Впрочем, не важно. Продолжайте.

– После псарни я посещал вечерние курсы, а днем мыл стаканы в ресторане. Потом мне все-таки досталось небольшое наследство.

– Мне тоже! – подхватил Майор. – Придется ехать за ним в Байонну. Только этого не хватало!

– Но я все потратил. Потом, впрочем, устроился: нашел вот это место статиста и несказанно этому рад, – мрачно заключил статист.

– Думаю, нельзя найти занятия более идиотского, более дурацкого, более глупого, наконец, чем быть статистом, – этим словом все сказано, разве только ты сам дубина стоеросовая или осел недоразвитый.

– Вы не должны так говорить, – удрученно произнес статист и с надеждой добавил: – Но ведь вы тоже этим занимаетесь?

– Кто? Я? Майор? – И он разразился дьявольским смехом. – Впрочем, у меня стеклянный глаз и потому я не расслышал ни слова из того, что вы сказали.

Он встал, отряхнул пыль с ягодиц и направился к выходу.

Оставшись в одиночестве, статист поплелся по коридору.

В субботу ударник, поддернув брючины, плясал перед большим зеркалом менуэт, а Беатрис у станка показывала ему движения классического танца.

Статист меж тем, продолжая свой путь, очутился перед кучей строительного мусора, оставшегося после разборки предыдущей декорации. Здесь он подобрал большой ржавый гвоздь и съел его. Так он и помер на двадцать втором году жизни.

Вернон Салливан

У всех мертвых одинаковая кожа

I

В тот вечер клиентов было не очень много и оркестр, как всегда в таких случаях, им вяло подыгрывал. Мне было все равно. Чем меньше их приходило, тем лучше. Вышибать каждый вечер по нескольку человек со временем становилось все более и более утомительным. А раньше мне это нравилось.

Да, нравилось; мне доставляло удовольствие лупить по всем этим поросячьим рылам. Но за пять лет усердных тренировок этот «миролюбивый» вид спорта начал мне надоедать, хотя они этого так и не заметили; не заметили и того, что каждый вечер морды им бил цветной, полукровка. А вначале это меня возбуждало. Женщины, накачавшиеся виски. Я растаскивал этих расфуфыренных потаскух по тачкам, а алкоголь бродил по их кишкам. Каждый вечер, неделя за неделей, на протяжении пяти лет.

За эту работу Ник платил мне хорошо, потому что я был довольно представительным малым и вышибал их без скандалов и заморочек. Свои сто долларов в неделю я получал.

В тот вечер они все вели себя довольно спокойно. Ну разве что двое шумели в углу. Ничего особенного. Те, что наверху, тоже сидели тихо. Джим дремал за своей стойкой.

Наверху у Ника играли. Естественно, мошенничали. При желании можно было и девочек найти. А еще пили, но пускали туда не всех.

Двое в углу, худой тип и усталая блондинка, встали, чтобы пойти потанцевать. Пока, кроме них, никого не было, особых проблем не предвиделось. Ну наткнутся они на столы, стукнутся лбами друг о друга – так я усажу их на место.

Я потянулся, Джим продолжал дрыхнуть. Трое музыкантов не обращали на это никакого внимания. Я начал машинально поглаживать рукой отворот смокинга. Дело в том, что мне теперь уже не доставляло удовольствия бить им морды. Я привык. Я стал белым.

Когда я понял смысл того, что только что себе сказал, меня аж всего передернуло.

– Налей мне рюмку, Джим.

– Виски? – прошептал проснувшийся Джим.

– Виски. Чуть-чуть.

Я был белым. Женился на белой женщине. У меня был белый ребенок. А отец моей матери работал докером в Сент-Луисе. Докер с такой темной кожей, которая только в